«Несвоевременный» юбилей автора «Несвоевременных мыслей»

При всей фабулярной соблазнительности, версия отравления Горького, однако, малоправдоподобна. В могилу 68-летнего классика свели не подосланные убийцы, но сильное обострение туберкулеза. Которым «великий пролетарский писатель» страдал всю жизнь. Другое дело, что предшествовавшие событию и сопровождавшие его обстоятельства настойчиво звали к сотворению такого мифа. И всё же выманенный из любимой Италии, вусмерть умученный неотступной и навязчивой кремлевской любовью и со всех сторон обсаженный агентами НКВД, узник «золотой клетки» и заложник детально продуманной для него роли умер «естественной смертью в насильственных условиях». Именно эта формулировка парижского писателя Владимира Марамзина - пусть и произнесенная по иному поводу - придется здесь в самый раз.

Во времена моей юности по Ленинграду гулял анекдот - подозреваю, уже тогда с изрядной «бородой». Пригласил однажды Сталин Горького на ужин. «Преклоняюсь перед Вашим талантом, Алексей Максимович. Роман «Мать» - лучшее, что есть в русской литературе. Только вот хочу выразить пожелание: отчего бы Вам не продолжить тему - написав, скажем, роман «Отец?» - «Бог с Вами, Иосиф Виссарионович, для меня, скромного и далеко не молодого автора, такая задача едва ли по силам!» - «А Вы всё же попробуйте, дорогой Алексей Максимович. Ведь, как в народе говорится, попытка не пытка, - верно я говорю, Лаврентий Павлович?»

В те годы Горькому-человеку сочувствовали все; ценить же Горького-автора считалось крайне дурным тоном.

Только ли оттого, что имени «пролетарского писателя» в СССР не носили лишь публичные сортиры; только ли оттого, что Горький давно уж красовался первым и главным идолом в алтаре советской маскультуры, - а люди моего поколения и круга ту маскультуру не выносили физиологически и без каких-либо оговорок? Нет, не только. Ведь и школьные программы, вменявшие бедным детям зубрение сомнительной поэтической ценности «Песни о Буревестнике», и иные «рекомендуемые подборки» из горьковского наследия, - чуть ли не все, как по уговору, - содержали самое неудачное из им написанного.

Кажется, никому из образованной молодежи тех лет не приходило в голову всерьез вкапываться в горьковское наследие, давно узурпированное официозом. Уступая лишь Пушкину и Льву Толстому,

Горький был самым публикуемым в СССР автором. Суммарный тираж его изданий и переизданий с 1918 по 1986 годы составил ни много, ни мало 242 621000 экземпляров.

Ясно, что гарниром подавались многочисленные статьи и монографии по вопросу, огульно (и в массе - вполне заслуженно) игнорируемые «прогрессивной» интеллигенцией как никчемная макулатура .

Ту навязшую на зубах и уже давно никем не замечаемую какафонию фанфар пытались оптимизировать во времена Перестройки. Наивно-лубочного «Буревестника» из школьных программ тогда убрали, рассудительно заменив его хлесткой и очень убедительной горьковской публицистикой послеоктябрьских лет. Из которой каждому школяру становилось очевидным омерзение «пролетарского писателя» бесчинствами черни - уже не спонтанными, но узаконенными. Поставленными большевиками на поток и провозглашенными акциями классовой борьбы пролетариата.

Публицистический цикл «Несвоевременные мысли. Записки о революции и культуре» стал едва ли не первым открытием «другого» Горького целым поколением массового читателя. Хотя до выхода блестящей (пусть и с изрядной долей полемичности) монографии Дмитрия Быкова «А был ли Горький?» (2012) оставались еще годы и годы.

Быков дал себе труд основательно «вкопаться» в Горького. Книга достойна снятия шляпы уж хотя бы оттого, что до Быкова в такую каторгу никто впрягаться не соглашался. Притом, что вопиющие неоднозначность, противоречивость, одиночество и трагизм фигуры Горького были очевидны каждому, кто рисковал хоть чуть-чуть углубиться в русский ХХ век.

Ни от кого и никогда ведь не было секретом, что этот наивно-пафосный и порой непереносимо безвкусный выскочка из ниоткуда, этот бессистемно и на скорую руку начитанный «сэлф-мэйд», этот «уцененный» ницшеанец

Горький - фактически первый, и к тому же на редкость успешный советский правозащитник. Уберегший от большевицкого террора тысячи своих сограждан

- и не только интеллигентов, но и «рядовых» аристократов, и совсем уж неприметных простых людей. Что с его помощью сотни были вырваны из тюрем или в них не угодили; что еще сотням без проволочек и неподъемных взяток выдали разрешения на выезд, и еще Бог весть скольких удалось попросту спасти от голодной смерти.

И точно также все знали, что в дореволюционные годы Горький был одним из самых щедрых российских спонсоров партии большевиков. Средства позволяли еще как: горьковские гонорары в начале века были сравнимы разве что с шаляпинскими.

Ко всему, будущий «отец соцреализма» не сторонился и предпринимательства - кончно же, общественно полезного. Основанные им издательства общедоступной книги «Знание», «Парус» и «Всемирная литература» цвели и колосились до самой национализации всей отрасли в 1921 году. И труд авторов и переводчиков в тех фирмах оплачивался на зависть многим - и конкурентам по бизнесу, и по разным причинам не сотрудничавшим с Горьким авторам.

Миллионер-марксист с бродяжьим прошлым, филантроп и певец простого люда - правда, в заметно большей степени итальянского, чем своего собственного, бабник и чуть ли не официальный двоеженец, этот рослый мужчина с большими усами и всегдашней трубкой в зубах, любивший красиво пожить и щедро делившийся с ближними - каковых при нем никогда не водилось меньше пары десятков (а столовалось в разы больше), - Горький часто улыбался со страниц парижских и берлинских газет. А с полос таблоидов обеих российских столиц так и просто не сходил.

Объектом маскультуры стал он задолго до октябрьского переворота. Ясно, что большевикам соблазнительно было прикормить этого (между)народного героя - к тому же ещё недавно их самих подкармливавшего. И попробовать вывернуть наработанный буржуазной прессой имидж в угоду «единственно верной» доктрине, но...

Но в черно-белую картинку их мира Горький определенно не влезал. И то сказать: не умещался он ведь и в картинки позамысловатее. Как только ни пробовали «сервировать» Горького! - но что-то всегда «умыкалось», что-то вечно оставалось «в осадке».

Говоря совсем уж простым языком, догадывающимся о горьковских масштабе и оригинальности его «недоработанное» ницшеанство виделось комично инфантильным, философски неубедительным, да еще и сильно шибающим расхожестью. А желающих втащить Горького на пьедестал литературнго идеолога классовой борьбы кандидат, наоборот, раздражал «старческой мягкотелостью», неготовностью к «неизбежным» эксцессам этой борьбы. И, хуже того, ее осуждением - хоть и непоследовательным, но страстным и решительным.

Как бы там ни было, трещина между новой властью, которую Горький на словах поддерживал, прошла ровно в тот момент, когда та власть в первый раз явила городу и миру драконий свой оскал. И по мере того, как режим отходил от идеализма все дальше, становясь все расчетливее и кровожаднее, трещина эта росла.

Большевицкая «инженерия душ» на деле оказалась вовсе не такой, какой представлял её творец этого словосочетания. Давно грезивший о Новом Человеке.

Люди моего поколения и круга, повторюсь, Горьким не увлекались. Зато все мы боготворили Владислава Ходасевича. Крупнейший русский поэт столетия, проживший под одной крышей с Горьким не один год, Ходасевич заставил многих из нас впервые взглянуть на «пролетарского писателя» вне тех шелухи и глянца, что прилипли, как сто пудов цемента, к его портрету задолго до нашего рождения. «Он вырос и жил, - пишет Ходасевич, - среди всяческой житейской скверны. Естественно, что у него возникла (а отчасти, была им вычитана) мечта об иных, лучших людях».

Это положение блестяще - и парадоксально - развил Дмитрий Быков, для которого Ходасевич - не меньший авторитет (поколение хоть и следущее, но круг-то всё тот же):

«Собственно, людей живых, реальных, Горький терпеть не мог. Потому что многого в жизни насмотрелся. И потому со всем пылом души любил какого-то абстрактного, никогда не бывшего, никем не виданного человека - помесь Заратустры и Манфреда - и при этом желательно молотобойца».

В «яблочко». Ведь раздражавший большевицких ортодоксов горьковский «мягкотелый» гуманизм - вовсе не от большой любви к несовершенным, «недовылупившимся», но от сочувствия тем, кому до идеала еще брести да брести. Но которые ни в коем случае не безнадежны. И оттого расстреливать их тысячами - преступление. А вот отправлять на стройки века, Беломорканала вроде, - совсем другое дело. Труд ведь облагораживает человека. А труд во благо светлого общего будущего - и подавно.

Ясно, что никакой Новый Человек немыслим вне прогресса. Так что пора, наконец, избавиться от дремучей и скотской деревни. Очерк 1922 года «О русском крестьянстве» куда как красноречив. Век за веком деревенский народец знай жил себе, плодился, а прогресса - нуль. Как у животных. И, ровно как скоты, грабили они усадьбы, набивая возы тем, что считали полезным, а «бесполезное» - картины, статуи, рояли, арфы и прочее недоступное разумению - рвали в клочья, крушили и жгли.

Превратить это быдло в людей, достойных будущего, конечно, дело непростое. Но благодарное. Главное, чтобы без крови, без грязи и свинства - иначе, какой пример мы подадим? Главное - с почтением к культуре. Которая - наше всё.

Утопический идеалист, пошедший - пускай и со скрипом - на службу диктаторскому режиму - явление вовсе не исключительно российское. Парад конкурирующих европейских авторитаризмов и тоталитаризмов второй четверти прошлого века очень наглядно это показывает. И в такой перспективе у одинокого, пардон, «по жизни» Горького набирается вполне пестрая интернациональная компания. Всяко поярче, поумнее и поталантливее, чем безликая коминтерновская шантрапа.

В связи с чем неожиданно, без стука, приходит вопрос: а не объясняется ли многое в судьбе Горького тем, что ему попросту «не повезло с диктатором»? Подход, возможно, и антиисторический: все уже сложилось, как сложилось, да и потом Горький - русский литератор, а цепи родного языка, хоть и золотые, но отнюдь не невесомые...

Воображение, однако, не птица, в клетку не запрешь. И вот, «примерив» Горького к каждому из тогдашних европейских диктаторов, неожиданно обнаруживаешь: там и тогда теоретически наиболее благодарным и почтительным клиентом Горького мог бы быть... Бенито Муссолини.

Общего у обоих было предостаточно: бывший марксист и социалдемократ, Муссолини страстно любил и ценил красоту (итальянец все же!) - как, впрочем, и красивость. Его манией был «большой стиль новой Италии» - и вскоре по его победе страна превратилась в стройплощадку. Людей искусства Муссолини отнюдь не считал «говном» (а именно так отозвался об интеллигенции Ленин в печально знаменитом письме к Горькому), - наоборот, дуче отлично умел с ними кокетничать. Одни литераторы, живописцы и архитекторы выходили из кабинета диктатора с миллионными контрактами, другие - ни с чем, но клейма «дегенеративных» на них не ставили, и аутодафе их работам не учиняли, как это практиковал северный сосед и стратегический союзник.

Технический прогресс и индустриализацию Муссолини боготворил - аукалась юность в среде футуристстов. Теория же расового превосходства глаз ему не только не застила, но в глубине души была просто смешна: его ли народу доказывать свое цивилизационное, культурное и институциональное первородство в Европе! Конечно, Человек Будущего, о создании которого дуче мечтал никак не меньше, чем Горький, в его понимании имел ярко выраженный римский профиль - а какой же еще? Это, впрочем, не мешало диктатору поддерживать теплые отношения с восхищенными его концепцией «возрождения великой Италии» иностранцами. В том числе с видными людьми из российской политической эмиграции.

Аудиенцию у Муссолини могла без особого труда устроить та же чета Мережковских, некогда с энтузиазмом принятых дуче и обласканных им. Близко Мережковские с Горьким не дружили, но приятельство никуда ведь не делось. К тому же, Горького знали во всей Европе, а на итальянский его перевели просто давным-давно.

Ясно, что на фестваль свободомыслия корпоративное муссолиниевское государство вовсе не походило. Но кровь в фашистской Италии не лилась такими реками, как в СССР.

Политзаключенных в стране хватало, но на фоне сталинского ГУЛАГа и нацистских концлагерей итальянские застенки выглядели пусть и паскудной, но все же комедией.

Презрение же ко «классово чуждой» культуре и поощряемый властью вандализм даже в той Италии никому не были ведомы.

Можно только домыслить, что удерживало Горького от знакомства с «рулевым» страны, где он фактически жил, и которую страстно любил - не воображаемую, не населенную какими-то «иными, лучшими людьми», но ту, что его осязаемо окружала. К октябрю же 1932-го, когда Горького окончательно выманили из его соррентийского убежища, Италия была уже «глубоко» муссолиниевской.

И точно также можно лишь предполагать, что же именно - помимо каждодневных заунывных уговоров инфильтрованных в ближайшее окружение «отца соцреализма» агентов НКВД - продолжало тянуть этого первого и главного советского «дистанционно работающего экспата» (как сказали бы сегодня) - в далекую, понурую, бескрайнюю и бездорожную северную страну, пахнувшую снегом, водкой и кровью.

Ведь, положа руку на сердце, Горький Россию не любил.

Слишком уж хорошо помнил и знал он Россию всамделишную - отчего и грезил об иной, но та иная была лишь проектом, с которым ведь неясно, как обернется. Реальностью же была любимая, прекрасная в любое время суток и года и при любом режиме, шумная, яркая, расточительная, легкомысленная, мудрая и вечная Италия.

Здесь была Жизнь, а там ждала Смерть, и вряд ли не осознавал Горький такой простой вещи. И, покидая Сорренто в бархатный сезон 32-го, он понимал, что боьше туда не вернется. Жизнь улетучивалась с каждым мелькавшим навстречу километровым столбом.

Но Италия не проходит бесследно ни для кого - неважно, сколько рассветов встретит он под ее небом. «После Италии уже совсем иными садимся мы в немецкий вагон» , - написал выдающийся современник Горького Павел Муратов в финале своей великой книги - бесспорно, лучшей из всего написанного об Италии по-русски.

Иным стал и Горький - уже после первого своего итальянского периода 1906-13 годов. В разгар русского декабря 1917-го он записал:

«Ужасны эти люди, одинаково легко способные на подвиги самопожертвования и бескорыстия, на бесстыдные преступления и гнусные насилия. Ненавидишь их и жалеешь... и чувствуешь, что нет у тебя сил понять тления и вспышки темной души твоего народа»

(«Несвоевременные мысли»).

Возвращавшегося из Сорренто в Москву Горького ожидала сияющая, идеально отполированная золотая клетка. Свежеотремонтированный особняк, с чьим былым владельцем-меценатом он когда-то приятельствовал. Дача в Горках. Вилла в Крыму. Банкеты, приемы, икра и водка, официальные визиты, и снова икра, снова водка, снова тяжелая, свинцовая суета. Хотя все это было уже совершенно неважно. Душа ведь осталась в Италии, а телу предстояло еще чуть-чуть подождать. Как-нибудь продержаться до прихода смерти.

Держаться пришлось утомительных три с половиной года. И все равно Горькому повезло. Ад Большого террора разверзся спустя несколько месяцев по его кончине.

Думаете, мне любопытно было услышать, что скажут на кремлевских телеканалах о горьковском юбилее, наступившем в столь удручающих обстоятельствах? Да что они вообще могут там сказать? Неужели кому-то из тех «говорящих голов» - как и тех, кто пишет им спичи, - действительно есть дело до чьей-нибудь жизни? До чьей-нибудь смерти?