Мария Степанова: Русский язык сейчас явно нуждается в помощи (1)

На открытии Лейпцигской книжной ярмарки писательнице Марии Степановой будет вручена престижная премия - за поэтический сборник "Девочки без одежды", который на русском языке вышел еще в 2020 году и был опубликован издательством Suhrkamp на двух языках, русском и немецком (с переводами Ольги Радецкой), в мае 2022 года. В обосновании жюри говорится о том, что автор последовательно и бескомпромиссно отстаивает свое право смотреть на мир с точки зрения поэта. Последний год Мария Степанова живет в Берлине.

Deutsche Welle: Мария, сборник появился на фоне трагических событий XXI века - пандемии, войны. О чем эти стихи? Имеют ли они вообще какое-то отношение к тому, что вокруг нас происходит?

Мария Степанова: Мне кажется, что это в каком-то смысле свойство стихов: ты пишешь их, имея в виду что-то одно, даже говоришь: "Вот, это книжка о пандемии", а потом, несколько лет спустя, вдруг ловишь себя на мысли: "Ах, вот они оказывается о чем!". Стихи имеют свойство автора поправлять.

В этот сборник вошли несколько циклов, написанных в разное время, но уже в тревожной атмосфере последних лет после аннексии Крыма. Они писались внутри страны, из которой стремительно выкачивали воздух, пока не осталось то, что осталось.

Цикл "Девочки без одежды" - он в том числе о насилии и о том, как по-разному оно может выглядит с разных сторон. То, что для жертвы является откровенным и очевидным насилием, для другой стороны кажется какой-то частью любовной истории, в которой принуждение рассматривается как необходимый ритуал. Стихи были написаны до войны, но сегодня я читаю их другими глазами.

- Вы сказали, что из страны "выкачали воздух", но из нее выкачали и людей - в том числе, вас. Вы оказались в Берлине. Не хочется использовать засвеченное слово "релокация", но где вы "приземлились" и как вы там себя чувствуете?

- Я не чувствую, честно говоря, что я "приземлилась". Я, как и многие из нас, нахожусь в состоянии падения. Знаете, это как тот колодец, в который упала Алиса ("Алиса в стране чудес". - Ред.): со стороны может показaться, что этот колодец недурно устроен. Там в процессе падения можно даже снять со стенки книжку или банку с вареньем. Но это ничего не меняет. Ты падаешь, падаешь, падаешь - и не знаешь, когда и куда приземлишься и приземлишься ли вообще.

- В обосновании премии, в частности, говорится: "поэтические циклы Степановой /…/ отчетливо показывают, как чуткое восприятие истории вписывается в актуальную поэзию. В своих стихах Степанова следует по стопам безымянных жертв, вызволяет на свет божий нерассказанное. /…/Даже стоя на краю пропасти, она сохраняет свою главную надежду - язык". Вы действительно воспринимаете язык - в данном случае, русский – как спасательный круг?

- Да и нет. Мне кажется, что в нашей ситуации скорее мы можем пригодиться языку, чем он нам. Русский язык сейчас явно нуждается в помощи.

Бывают такие времена, когда сам язык не выдерживает происходящего и начинает мутировать, создавая какие-то чудовищные гибриды. То, что происходит и пишется сейчас в России, интересно было бы проанализировать с чисто языковой точки зрения: этот жутковатый "петчворк", лоскутное одеяло, где можно увидеть и какие-то заплаты и остатки прогнившей ткани середины двадцатого века и только что на живую нитку произведенный новояз, и все это густо замазано языком глянца и гламура.

В таком режиме язык не может долго существовать! И мне кажется, что помочь ему может именно поэзия, потому что еще одно свойство стихов заключается в том, что они предлагают язык, который не совсем принадлежит настоящему времени. Язык стихов обычно опережает наше сегодня. И если можно сейчас попытаться какие-то раны залечить, какие-то гниющие, больные ткани убрать, и вообще - попытаться увидеть зрячими глазами, что с языком происходит и попытаться как-то этому противостоять... Мне кажется, что это просто необходимо, это та работа, которую никто за нас не сделает.

- В одном из интервью немецкой прессе вы сказали, что чувствуете себя чем-то вроде "сапера, занимающегося разминированием русского языка". Что вы имели в виду? То, что русский язык воспринимается как токсичный, как язык агрессора?

- Не совсем. Я говорила, что русский язык сейчас устроен как минное поле. При этом я имела виду даже не язык официальной пропаганды или неофициального энтузиазма по поводу войны против Украины. Я имела в виду потенциал того скрытого, не выходящего сразу на поверхность насилия, который есть в русском - как в любом большом европейском языке. Но он становится зримым именно в моменты абсолютной, предельной несправедливости. И тогда ты вдруг видишь, что твоя (моя!) повседневная бытовая речь постоянно опирается на какие-то шуточки, словечки, словосочетания, пословицы и поговорки, которые так или иначе отсылают к войне, к насилию, к желанию победить, преодолеть, превзойти кого-нибудь - от невинного "Ура!" до поговорки типа "Солдат ребенка не обидит".

В ситуации, когда мы кое-что знаем о солдатах, о детях, о том, что происходит в Украине сегодня и каждый день, все эти вещи оказываются взрывоопасными - буквально непроизносимыми. И ты вдруг понимаешь, что все это всегда там лежало, но нам каким-то образом удавалось этого не видеть вплоть до сегодняшнего дня.

- Еще раз процитирую обоснование вручения вам премии: "Степанова является литературным голосом неимперской России, голосом, который должен быть услышан во всей Европе". Вы себя чувстствуете "голосом неимперской России"?

- Нет, не чувствую. Мне, может быть, хотелось бы быть человеком неимперской России (а где человек, там и голос). Но когда я пишу, я представляю только саму себя, собственный голос - и пишу наудачу, в расчете на чудо, на собеседника. Мне хотелось бы, чтобы эти собеседники оставались, хотелось бы не утратить своих читателей на русском (и не на русском тоже). Мне хотелось бы, чтобы разговор продолжался.

Может быть, это называется "европейским взаимопониманием"? Если если это так, то прекрасно, пусть будет так.

- Вручение европейского литературного приза русскоязычному автору вызывает противоречивые чувства, в частности, среди украинцев и украинских деятелей культуры. Русский язык и, к сожалению, его носители, включая поэтов, воспринимаются как некий совокупный враг. Как вы себя будете ощущать, получая этот приз в Лейпциге?

- Я очень хорошо понимаю украинцев и украинских коллег и считаю, что в этой мучительной для нас и неизмеримо более мучительной для них ситуации действительно почти невозможно представить себе какой-то диалог, какой-то общий разговор. Но с русским языком, мне кажется, все все-таки сложнее. Мне кажется, что и мы, и коллеги из Украины должны быть заинтересованны в том, чтобы русский язык не считался собственностью российского государства, ее бюрократического аппарата или тех, кто начал эту войну в 2014 году и настаивает на том, что имеет преимущественное право на русский язык и русскую культуру.

Мы знаем, что среди украинских граждан есть люди, для которых русский язык является родным - и которые сейчас защищают свободу Украины, в том числе с оружием в руках. Это их язык, с которым они могут делать что пожелают - в том числе и отказаться от него, если захотят. Выбор за ними, не за официозной Россией, которая пытается предъявить свои права на русский язык, как на крепостного, который не может шага ступить по собственной воле. Я все время обращаюсь к одной из первых речей Зеленского: он говорил как раз о невероятной удавшейся утопии Украины, где существуют на равных правах много этнических сообществ, много языков, много голосов, и все они являются гражданами Украины, ее людьми.

Этот огромный хор - недостижимая мечта в сравнении с тем, что происходит в России. Я хотела бы, чтобы русский язык жил, где ему придется, чтобы ему не надо было оглядываться на какую бы то ни было государственность как обязательное условие своего существования. И поэтому мне кажется, что у русского языка есть будущее, но это будущее с Россией связано только частично.

- Когда мы с вами говорили последний раз, это было пандемийным летом 2021 года, которое сейчас кажется почти идиллическим. Поводом была номинация вашего романа "Памяти памяти" на Букеровскую премию, и мы тогда рассуждали об идеологическом значении памяти. А что сейчас произошло с памятью? Такое впечатление, что она как бы обесценилась. Само ее значение стерто, война в Украине как бульдозером проехала по памяти…

- Я гляжу на это даже мрачнее: для меня эта агрессия, полномасштабное вторжение - это как раз классическая война памяти. Раньше "войны памяти" были холодные, а эта - более чем горячая. Если вы вспомните, как вторжение начиналось - с утренней бомбежкой, с танковыми частями, которые шли по Украине, - это чуть ли не цитата из какого-то дурного исторического фильма про Вторую мировую. И претекст для 24 февраля - речь Путина, где он объявил, что Украины, украинской культуры не существует - она ведь предлагает его версию исторической памяти, которую он пытается навязать Украине, Европе, России и нам с вами.

Мы в какой-то степени присутствуем при войне, которая ведется не в последнюю очередь во имя прошлого, с тем, чтобы вернуть нас в ситуацию до Майдана, а еще лучше - где-то в середину 1950-х годов. С тем, чтобы прожить эти двадцать, а лучше - все семьдесят лет по другой, "правильной" версии истории.

И я думаю, что, к сожалению, этим дело не ограничится. Это только начало. Потому что апелляция к прошлому как к политическому идеалу - это сегодня знамя всех правых поворотов, где бы они ни происходили, а они в последние годы происходят на каждом шагу.

Единственное, на что у меня сейчас получается надеяться, это чудо. Иногда в самых безнадежных ситуациях, когда кажется, что все кончено, все потеряно, выхода нет, вдруг непонятно откуда приходит спасение, происходит поворот и брезжит как какой-то свет.