О «вражеском языке» и здравом смысле (11)

Через пару минут вокруг сделалось людно и шумно. Некоторым контрастом на сплошном италоязычном фоне стала негромкая украинская беседа двух пожилых дам - прямо перед моим носом.

Никто даже и не любопытствовал. Известное дело: Триест - не только ворота в восточную Европу, но и в обширный славянский мир. А языков в том мире всяко побольше, чем в мире латинском. Итальянцы давно привыкли.

Я же успел заметить, что именно украинский имеет в Триесте весьма определённую локацию.

Не только социальную, но также... возрастную и половую.

Здесь это почти исключительно язык средних лет и пожилых дам, зарабатывающих на жизнь уходом за ещё более пожилыми итальянскими дамами и господами. Которых в полукурортном городе с нежарким (по средиземноморским понятиям) климатом и недорогой жизнью великое множество.

Так бы и доехал я до дому безо всякого репортёрского адреналина, кабы стоящий рядом молодой парень не то ливанской, не то сирийской внешности не подмигнул вдруг тем украинкам: «А я вас понимаю! Добрый день!»

Сказал он это по-русски. Тётушки оживились, и тут же сменили язык:

- Говорите по-русски? Вот молодец! А где выучили? Ах, в Москве! Да-а... там, в Москве, хорошо! А вот у нас на Украине плохо. Путин не хочет нас отпустить!..

Бывший московский студент вышел на следующей остановке, а ещё через одну должен был выйти я. Решив совместить извлечение багажа из-за спин попутчиц с блиц-экзаменом на их открытость западнославянским языкам, я обратился к дамам по-польски.

И энтузиазма было никак не меньше. Хотя и не больше. Мы раскланялись на прощанье, и, волоча свои пуды на четвёртый этаж без лифта, я быстро выжал «твёрдый осадок» недолгой автобусной беседы. Был он таков: «мы всё ещё - в российской зоне влияния, откуда их правитель нас хочет нас отпускать. Однако предубеждения против России у нас нет. А тем паче против русского языка, на котором мы, рядовые украинцы, охотно говорим. И столь же охотно говорим, как умеем, по-польски. Но наш родной язык - украинский».

Такой вот образец народного здравого смысла, неподкорректированного разными пропагандами и политтехнологиями. Возможно, несколько даже окрепшего в доброжелательной и безопасной атмосфере города над Адриатикой.

Но и на берегах другого моря, где атмосфера более напряжённая, а потенциальная угроза безопасности значительно выше, любой простой человек, у которого с головой всё в порядке,

не сочтёт и сегодня русский язык инструментом российской агрессии.

Зато, как ни дико, подобное можно услыхать от образованной, вроде бы, публики.

Не верите? Откройте же свеженький апрельский The Baltic Times, и прочтите о «постоянном интересе России к наращиванию свего политического и экономического присутствия в балтийских странах через различные инструменты soft power вроде языка и культурной дипломатии, масс-медиа, и т.д.» И точка, конец абзаца.

Вот в какую «весовую категорию» угодил Язык - и заметьте, не в устах какого-нибудь скороспелого политика, которому было бы ещё простительно, - нет же, учёного мужа, исполнительного директора и исследователя Латвийского Института Международных отношений Карлиса Буковскиса, вдобавок профессорствующего в Университете им.Страдыня («Bukovskis: Three Baltic Countries facing two central challenges»).

Будем надеяться, что уважаемый профессор, кстати никаких иных глупостей, кроме приведённой, в обширном интервью не поведавший, просто не вполне точно выразился по-английски. Но в таком случае редакция не сделала ничего, чтобы столь масштабный ляпсус не выплыл во всём своём сиянии.

Как бы там ни было с редактированием, на бумаге вышло, что, отвесив походя сомнительный комплимент - скорее себе, чем языку, - Буковскис так и не уточнил, что же конкретно имел в виду. Неужели язык как таковой?

Если же исключить из высказывания слово «язык», то всё прочее вполне корректно. Ведь имеем же агрессивную и многоликую пропаганду с востока! Но русский язык имеем вполне независимо и от пропаганды, и от того, какой нынче режим в России.

Веками его имели, и, едва ли за последние годы русского языка стало в Балтии больше: демографические и эмиграционные статистики показывают обратное. Решения же о наделении жительским или беженским статусом иммигрантов из РФ, которых всё больше, принимают наши правительства. И, надо думать, за них отвечают.

Но даже при некотором сокращении числа носителей (на что очень похоже), русскому языку в регионе исчезновение никак не грозит. Если, конечно, не случится крупной катастрофы. Подобной Второй Мировой войне, исход которой - в симбиозе с известной идеологией - определил участь другого великого языка в нашей части континента.

Нельзя, правда, сказать, что послевоенная Восточная Европа, посеместно (кроме Румынии) изгнав своих немецкоязычных граждан, стала от этого цивилизованнее. Как не стала она мудрее после Холокоста. Цивилизационные люфты и культурные пустоты, возникшие по исчезновении и одних, и других, зияют по сей день.

Но если евреи были главной коллективной жертвой нацизма, то в коллективного заложника нацистских преступлений в послевоенной «советской зоне» Европы превратили всё немецкое. И, прежде всего, язык. Нюрнберга коммунистическим правительствам было явно мало: ничего немецкого в этой части континента более не желали ни видеть, ни слышать. Исключением стала лишь новорожденная ГДР, где отсутствовала альтернатива. Первые годы мирной жизни стали эпохой массовых депортаций. А в новообретённой Калининградской области с упоением крушили историческую архитектуру, что было даже не «охотой на ведьм» - скорее, на духов.

Нацизм был повержен, а антинемецкая истерия в Восточной Европе всё бушевала.

Она пришлась очень кстати в тех странах, где «немецкий вопрос» многим не давал покоя и прежде, да не было способа его «окончательного решения» в условиях правового государства. Межвоенной Чехо-Словакии - одной из образцовых европейских демократий - от рождения досталась не одна только заселённая исключительно немцами Судетская область. Её гордость и сокровище, «Золотая» Прага, из третьего по величине города Австро-Венгрии превратившись в столицу нового государства, продолжала говорить по-немецки.

Так уж сложилось в течение столетий у соседствовавших там немцев, австрийцев, евреев и чехов. Как можно было с этим бороться?

И можно ли вообще бороться с языком?

Чехи старались, как могли. Приглашали публику из провинции на хорошо оплачиваемые госдолжности, массу усилий вкладывали в развитие образования на чешском. Первый президент ЧСР Томаш Масарик даже стал вдохновителем знаменитой Русской Акции, в рамках которой в Праге открыли Русский университет, щедро финансировали русские общественные организации, а беженцам из большевицкой России выдавали небольшие пособия. Цели «акции» были в равной мере как гуманитарные, так и практические: ужасно хотелось любой ценой «разбавить» пражское германоязычие.

«Пусть уж лучше тут звучит русский, чем немецкий!» - считали в 1-й Чехо-Словацкой республике. В 1-й республике Латвийской в 20-е годы с этим мнением были вполне солидарны. У чехов была Прага; у латышей - Рига. Хоть и многоязыкая, но с сильной немецкой доминантой. Что случилось в Латвии потом, хорошо известно.

В Чехии же всё сложилось ещё более печально. Тем печальнее, что произошедшее там не было прямым результатом пакта Молотова-Риббентропа. И даже Ялты. Крахом нацизма воспользовалось послевоенное коммунистическое правительство, чтобы вышвырнуть из страны последних носителей немецкого языка - не беда, что коренных.

Недружелюбно смотрели даже на переживших ад нацистских концлагерей еврейских сограждан. Нет-нет, в Чехии и близко не было того антисемитизма, что в Польше или Румынии. Там просто сильно не любили немецкий язык. Родной для большинства чешских евреев, в итоге вынужденных «добровольно» эмигрировать кто куда.

А через полвека двойной стандарт заложили в реституциию недвижимости. Не только австрийской и немецкой аристократии не удалось вернуть своих знаменитых замков - даже более скромные владения бюргеров сплошь и рядом не возвращали. Знакомясь с инфантильными официальными мотивировками вроде «поведения владельцев во время 2 Мировой войны» можно сделать, как минимум, два вывода.

Во-первых, что всё без исключения германоязычное население страны поддерживало нацистскую оккупацию, в то время как говорящие по-чешски - тоже все, как один - были против. А во-вторых, что в Чехии, если речь заходит о возврате собственности, с обратвшихся могут спросить за политические взгляды не только родителей, но и дедушек и бабушек.

Пакостная, в общем, история. С блевотным привкусом тоталитарной презумпции коллективной ответственности и большевицкого института заложничества.

Теперь уж трудно сказать, когда, где и кому впервые пришла в голову примитивная и подлая идейка отождествить язык с враждебным политическим режимом, у которого тот имел несчастие быть официальным. Как бы там ни было, в Восточной Европе 2-й половины ХХ века у этой идейки нашлось немало сторонников. Не только в Чехии. Итогом стала катастрофа - культурная, гуманитарная, цивилизационная.

На эту тему не слишком много пишут. Стыдно. Каждой из сторон - по своим причинам. Зато во многих восточноевропейских странах успели издать километры текстов, трактующих, что немецкий, оказывается, был не только языком нацизма - он был языком и его жертв, и самых непримиримых противников. И что, вообще-то, у языков своя жизнь и судьба. Тем более, у тех, на которых созданы великие литературы.

Неужели?

А не звучит ли сегодня

едва ли не самая острая критика российского неоимпериализма именно на русском языке?!

Пропаганда ведь - не брежневские «глушилки»: в бездонной Сети доступна любая информация, стоит лишь захотеть её найти.

Парадоксально, но в значительной степени благодаря массовому бегству от уродливых режимов, из-под которых Россия уже очень давно не может выбраться, русский в ходе последних ста лет обрёл статус экстерриториального, мирового языка, став в один ряд с испанским, китайским, английским и французским.

Сегодня было бы довольно нелепо напрямую ассоциировать русский язык не то, что с кремлёвским режимом - даже с огромной Россией.

Помню, как во вполне «интернациональной» деревне в предгорьях румынских Карпат, где я обычно провожу лето, моя соседка, художница лет сорока с небольшим, узнав, что я латвийский гражданин, тут же спросила:

- Тогда, наверное, вы говорите по-русски? А ведь я в детстве неплохо знала этот язык! Я родилась и выросла в Тель-Авиве, где, как вы понимаете, в школах его не учат. В моей семье продолжали говорить по-румынски. А вне дома, на первый взгляд, был один лишь иврит.

Но только на первый взгляд.

На деле же русский язык было намного полезнее знать, чем не знать.

И я вполне в нём ориентировалась. А потом мы уехали в Париж, где русский вокруг нас уже не звучал; затем жили в Штатах, - пока не вернулись в Румынию.

Русский язык я забыла, и очень об этом жалею. До сих пор знаю назубок алфавит, но уже не понимаю значения слов, которые попрежнему легко могу прочесть. Поэтому книжки русских поэтов стараюсь покупать с параллельными текстами - чтобы оценить, как фантастически красиво звучат они в оригинале. И что-нибудь вспомнить. Но трудно. Необходимо говорить. Если вы не будете против...

Не думаю, что прокркемлёвских симпатий у моей соседки больше, чем у меня самого. Определённо, не относятся к аудитории Russia Today и мои итальянские приятели. При этом, представляя меня кому-либо, они всякий раз с удовольствием подчёркивают, что вот этот новый житель Триеста, осваивающий тут седьмой язык, пишет по-русски!

Мой язык, мой драгоценный язык любят и ценят во всём мире!

Новость, в общем-то, старая, но всякий раз переживаемая, как впервые.

Что же до пропаганды, то язык интересует её лишь настолько, насколько имеет хождение на «целевой» территории. Любой язык на любой территории. Понадобится - напишут и по-китайски. Не беда, что не слишком грамотно: прочли бы! Филологи утверждают, что латышская версия недавно заблокированного прокремлёвского портала sputniknews.lv была чудовищной. Не имел радости личного знакомства, но охотно верю. Поскольку аналогичная продукция и по русски-то высоким стилем не блещет. У неё иные задачи.

Далёкие от вопросов развития изящной словесности.

Указывать же на язык как на орудие агрессии - пусть даже в версии soft, - да ёщё и на востоке Европы, где свежа память о языках, депортированных и уничтоженных вместе с их носителями, а лингвистические границы почти нигде не совпадают с государственными,

- не только некорректно и неумно, но и опасно. Для всех.