Скандальный «Эйзенштейн» откроет кинопрограмму «Балтийской Жемчужины»

«Я рад, что фильм будет показан в родном городе Эйзенштейна и откроет фестиваль… Уверен, это будет красивый праздник!

Великий киномодернист и экспериментатор Эйзенштейн уехал из России, от паранойи сталинских репрессий, странных политических коллизий, и увидел совершенно новый и отличный от того мир.

Эти десять дней потрясли его. Кино всегда, во все времена, крутится вокруг двух вечных тем – любви и смерти, Эроса и Танатоса. Именно в Мексике Эйзенштейн почувствовал себя свободным и более восприимчивым к пониманию человеческого бытия. Месяцы проведенные им в Мексике, перевернули его представления о мире», - сказал Питер Гринуэй.

Картина стала первой частью дилогии, вторая — «Рукопожатие Эйзенштейна» - выйдет в следующем году.

В основе фабулы -общеизвестный факт о продолжительном заграничном путешествии главных революционеров кино: двух латвийцев - Сергея Эйзенштейна и оператора Эдуарда Тиссе , а так же Григория Александрова - за новыми идеями и формами.

Гринуэй ограничивает пространство сюжета лишь пребыванием режиссера в Мексике, в неслучайном Гуанахуато, где в 1931 году он работал над документальным фильмом «Да здравствует Мексика!».

Причем

сам мексиканский город Гуанахуато, издавна прослывший местом мистическим, является настоящим героем картины. Это то самое место силы, магический витальный источник, где кажется сосуществуют в едином танце Жизнь и Смерть, нерушимые традиции и дух революционного брожения, древнее и новое.

Гринуэй в буквальном смысле превращает Гуанахуато в город-сон и город-карнавал, город как средоточие собственной авторской философии, которая следует по течению мысли самого Эйзенштейна.

Он уютно зарифмовывая в рамках одного города темы Эроса-Танатоса, где визуальная палитра картины все больше напоминает полотна Диего Риверы, а улочки, площади и лабиринты тупиков сделали этот город чем-то потусторонним похожим на многогранную личность самого Эйзенштейна.

В картину с самого начала вторгается дух комедии дель арте, а реальным историческим персоналиям большей частью отводится роль воплощенных авторских метафор.

Вот на экране оживают рисунки Эйзенштейна, раскованная рисованная анимация моментами становится важнее самого фильма, ибо именно там, среди мультипликационных вставок живет истинная идея ленты.

Мультиэкранное деление становится слишком типическим и чересчур нарочитым, а прямых цитат из фильмов самого Эйзенштейна оказывается вполне достаточно, чтобы фильм оказался самым доступным из всего, что когда-либо снимал Гринуэй. При всем многоцветье происходящего на экране — форма не давит своим весом содержание, а кинематографическое наполнение не производит впечатление свалки и неряшливости.

Каждый эпизод и мизансцена четко просчитаны.

В этих барочных излишествах, в эксцентричной пляске камеры, в пестроцветье и китчевости , видится стремление режиссера уйти от тяжеловесности своих предыщущих работ, и прийти так или иначе к закономерной простоте изъяснения, к прозрачности действия, в котором царствует дух празднества и карнавала.

Бесспорно, «Эйзенштейн в Гуанахуато» — это кино, полное лирических отступлений, ярких эротических экзерсисов, юмора и политической иронии.

Эйзенштейн в прочтении Гринуэя лишен своей полумифической сущности, а представлен скорее обычным человеком, чей неограниченный талант все еще пребывает в брожении. И любовь для него кажется намного важнее, чем политическая целесообразность, чем даже желание создать нечто вне привычных для себя рамок.

Режиссер обнажает не только свою душу в картине, но и тело, и Гринуэй с фетишистским удовольствием любуется голым Эйзентейном, попутно вкладывая ему в уста мысли о сущности человеческого бытия, о любви, о кино, о смерти и сексе.