Балтийский путь Домой (14)

23 августа 1989 года я помню, как вчера. Еще бы: тот день стал одним из самых важных в моей жизни. Я понимаю, что в этих словах нет ничего оригинального: их произнесет почти любой гражданин Эстонии, Латвии и Литвы, помнящий Балтийский Путь - не говоря об участниках той исключительной в европейской истории акции. Некоторая разница, однако, состоит в том, что мне, тогдашнему жителю Ленинграда,  не посчастливилось в тот день стоять на одной из балтийских дорог, сцепив руки с моими эстонскими, латвийским и литовскими  друзьями. Зато по той же самой причине я отлично помню, как приняли столь заметную и массовую волю к "отделению" в двух крупнейших российских метрополиях.

Бесспорно, сюжет, показанный ЦТ в вечерней сводке новостей, был вполне ошеломительным. Но как тогда, так и теперь, возвращаясь мыслями к живой цепи, протянувшейся от Вильнюса до Таллина, я склонен думать, что степень ошеломленности у условного западного телезрителя была в тот момент все же повыше, чем у  условного российского.  

Ясно, что вряд ли кто-нибудь в тогдашней РСФСР мог ожидать столь сплоченной,  убедительной политически и при этом эстетически безупречной акции. Неслучайно именно восхищение организованностью и выверенностью режиссуры Балтйского Пути стало одной из главных тем, широко обсуждаемых питерской и московской интеллигенцией в последние летние дни 1989 года. С почти всеобщим рефреном: "как красиво им это удалось!"  

Существо же происходящего никого (или почти никого) не изумило.  Россияне - по крайней мере жители центральных городов - были в принципе вполне готовы к чему-то подобному.     

В том, что балтийцы первыми заговорят о восстановлении независимости, вообще мало кто в России сомневался. Слухи, что "теперь Прибалтика уж точно отделится" поползли чуть ли не с самого начала горбачевских реформ. И не было в тогдашнем, фатально снабжаемом провиантом Ленинграде такой очереди - неважно, за рыбой или молоком (чаще всего литовским), - где бы про это не судачили. 

Общенародный консенсус, насколько помню, был приблизительно таким: конечно же, отделятся, вопрос лишь времени. Почему именно балтийцы? - Ну, они все-таки имеют право... это же вам не Украина!

И вот теперь, услыхав от последнего, девятого по счету, респондента блиц-опроса "Свободы" чуть ли не слово в слово выжимку из того памятного консенсуса, я почувствовал себя помолодевшим на тридцать лет.

Я снова стоял в тех изнурительных очередях, снова ехал теми скрипучими и дребезжащими трамваями, снова хлебал кофеподобное варево в забегаловках с кафельными стенами и годами немытыми окнами, - и все это под непременные разговоры об "отделяющейся Прибалтике". Которые просто невозможно вырезать из каждодневного саундтрека тех лет и мест. 

В горбачевскую эпоху у людей моего возраста и круга появилась новая, немыслимая прежде привычка. Мы не только научились включать "ящик" - мы теперь почти его не выключали.  Телевидение стало содержательным - в том числе и новостные программы, чем дальше, тем менее отличимые от инфоблоков "вражьих голосов", которые больше не глушили. 

Вполне естественно, что короткий дикторский комментарий к видеохронике Балтийского Пути был не только адекватным, но и прочувствованным. Да и было бы странно, случись оно иначе: о печально известном пакте к тому времени опубликовали уже столько, что даже самые ленивые удосужились что-то прочесть. 

В тот вечер у меня были гости. Поначалу все шло, как обычно: накрытый стол, обсуждение последних событий и наблюдаемых попутно теленовостей. И вдруг все разом смолкли, уставившись в экран. Видеосюжет кончился, а пауза все длилась. И только когда диктор успела разделаться еще с парой-тройкой очередных новостей, мой добрый приятель рискнул нарушить тишину короткой фразой:

- У нас, конечно, такое едва ли возможно... 

А остальные гости продолжали молчать. Ничего не ответил и я. И даже не оттого, что в горле стоял комок, а глаза давно были мокрыми (что, кажется, заметили все, но никто не осмелился прокомментировать) - скорее, от вдруг пришедшего ясного осознания, что это самое "у нас" у моего приятеля совсем иное, чем у меня. 

И что мое "у нас" как раз несколько минут назад все мы увидели по телевизору. 

Неважно ведь, из Риги я родом, из Львова, из Гродно или из Кишинева - все та же Восточная Европа! Ее фрагменты, ее пограничные территории, ее куски, выдранные из родного историко-культурного - и даже бытового - контекста. И "отошедшие" (согласно восхитительной терминологии имперских, советских и новейших российских учебников) Северной Евразии.  

Должен ли я  вот здесь и сейчас, окруженный сочувствующими восточноевропейским освободительным движениям россиянами, акцентировать разницу между нами?  Конечно нет. 

Должен ли, однако, задуматься, не пора ли и мне домой, в Восточную Европу? Конечно да.

Ровно через год я стал жителем столицы Латвии. 

Да простится мне несколько корявая метафора, но именно Балтийский Путь указал мне выход из того тупика, в который, было, я угодил. Впрочем, не только я, но и множество других людей со схожим бэкграундом. Выросшим на "присоединенных" территориях в этнически нерусских или смешанных, но русскоязычных семьях, нам с детства внушалась довольно сомнительная идея, что наши столицы суть метрополии нашего родного языка. Живя в государстве с закрытыми границами и не имея наглядного материала для сравнения, мы склонны были верить этой чепухе. Стремились поехать учиться в тогдашнюю (либо прежнюю) имперскую столицу, и там интегрироваться. На практике же сплошь и рядом оказывалось, что общий родной далеко не всегда гарантировал "общий язык" в более широком смысле.

23 августа 1989 года я обнаружил это со всей очевидностью. Хотя в тот момент был окружен далеко не посторонними - напротив, своими тогдашними друзьми, которые все поняли правильно. Но при этом ни в коей мере не проецировали проявлений восточноевропейской политической культуры на реалии своей страны.

Как уяснил я в те дни (лучше поздно, чем никогда!) - ключевой объединяющий фактор все же совсем не общий родной язык, но общая история. А она у нас была разной.

Усилия лучших российских умов последних трех столетий были - и остаются до сих пор - направлены на то, чтобы Россия наконец переродилась, став европейской страной. Мы же, восточноевропейцы, в конце 1980-х имели куда менее амбициозное, зато очень сильное, а главное, всеобщее желание: поскорее вернуться Домой. В Европу. 

И мы вернулись.

Никогда - ни прежде, ни потом - трем балтийским народам не удавалось явить миру примера такой сплоченности, как 23 августа 1989 года. Не сомневаюсь также, что тогдашнее массовое возвращение Домой всех прежних узников Железного занавеса стало самым масштабным историческим событием в жизни нескольких поколений восточноевропейцев. А в том, что в жизни моей - абсолютно уверен.  

Но вернемся к эволюции оценки  Балтийского Пути (во всех смыслах слова) нашими восточными соседями. На первых порах российская интеллигенция громко и массово приветствовала балтийские движения за независмость. Но уже вскоре по ее достижении обнаружила некоторый холодок. 

Не стоит забывать и о контексте: в начале девяностых недавний "перестроечный" оптимизм в России окончательно сдулся. Будущее было в тумане, зато экономическая катастрофа казалась неотвратимой. Но тяготы экономики и сильные внутриполитические перегрузки лишь наложились на идею, чем дальше, тем более популярную: ну вот, отпустили мы с миром бывшие колонии, и кто от этого выиграл?

Теперь в хаосе даже мы - mainland, метрополия. С нашими-то богатствами, ресурсами, талантами, и прочая. Неужели же какие-то провинциалы окажутся успешнее?! Да, получили они (читай: от нас), что хотели - вот и поглядим теперь, на что сами, без нас, способны.

Адресовалось это ко всем без исключения бывшим советским республикам. Ведь на взгляд жителей Петербурга и тем более Москвы все эти территории были лишь окрашенной в разные национальные цвета провинцией. Вне зависимости от политических убеждений и готовности к переменам, имперско-патерналистский взгляд на бывшие "окраины", унаследованный большинством россиян, конечно же никуда не делся. Далеко не всегда такой взгляд был личной виной его носителя - скорее, ценой и бременем долгой имперской истории. Национальным государством в европейском понимании этого слова Россия не была никогда, и превратиться в него в кризисные девяностые годы также оказалась неспособной.     

Замечу, что у балтийских стран в устоявшейся имперской иерархии было особое место. Никак не выше "по вертикали" (упаси боже!), однакоже чуть в стороне "по горизонтали". То есть, "Прибалтику" метрополия считала провинцией европейской - в отличие от провинции совершенно "своей", вроде Украины или Беларуси. Но все равно провинцией.

Ничего удивительного: почти триста лет россияне мыслили в парадигме "ближайшая соседняя столица - Берлин". Даже сегодня любознательные и динамичные молодые граждане РФ, которым (в силу тех же исторических и географических причин) расстояния нипочем, знают Восточную Европу довольно приблизительно. Хотя европейский запад успели уже очень основательно исколесить и изучить.

И не только география - также и история, и материальная культура, и даже литература стран Восточной Европы до сих известны в России значительно хуже западноевропейских. Откройте соответствующие тематические каталоги оригинальных и переводных публикаций, сравните и убедитесь!

Впрочем, в начале ХХI века в среде просвещенных россиян началась повальная мода на Прагу. И политический прессинг, под которым затем оказалась либеральная оппозиция, эту моду лишь стимулировал. В результате приехав сегодня в чешскую столицу, быстро обнаруживаешь, что русский язык на ее улицах сильно потеснил государственный. И далеко не только в мегатуристическом Старом городе.

Из чего, конечно, вовсе не следует, что каждого переселившегося в Прагу россиянина уместно зачислить в ряды оппозиционеров режиму.

Вошла в моду и Рига. Не в такую массовую, как Прага - скорее, в нишевую. О последней волне российской эмиграции в нашу страну я уже однажды писал, и повторяться не буду. Тем более, что ее характер с тех пор структурно не изменился. К политической эта эмиграции отношение имеет весьма отдаленное.

С чисто же практической, экзистенциальной точки зрения отчего бы сегодня не предпочесть Ригу? Где теперь все "под ключ": и шенген, и евро, и чистота-порядок; вполне себе европейская столица, и вдобавок родной речи просто пруд пруди.

Это ведь не 1990 год, когда кое-кто из моих питерских знакомых осторожно спрашивал, не сошел ли я с ума, решившись "бросить все" и уехать в город, который вот-вот превратится в столицу иностранного государства. Где неизвестно еще, как обойдутся с русскоговорящими. Помнится, тогда в ответ я предпочитал цитировать бородатый анекдот про Рабиновича: "заграница?! наоборот, это я тут - за границей..." 

Вполне очевидно, что по прошествии тридцати лет до многих из тех, кто тогда мог задать такой взволнованный вопросик, наконец дошло, что к чему. И кто есть где. 

Тем же, до кого не дошло, только и осталось, что тосковать по утраченному советскому "раю". Из девятерых московских прохожих, опрошенных корреспондентом Радио Свобода, пятеро в той или иной форме продемонстрировали ностальгию по СССР. И еще один - по Российской империи.

Ясно, что отголосок рудиментарного имперского патернализма прозвучал и в вопросе корреспондента об "отделении" стран Балтии. Но также ясно, что за этой формулировкой не скрывалось никакой намеренности. Мышление в имперской парадигме - неважно, консервативное, реакционное или либеральное - не всегда вполне изживается даже во втором поколении после крушения империй. В данном же случае прошло только тридцать лет. Для истории большой империи срок, согласитесь, короткий. 

Так или иначе, нелегкий путь к преодолению этой парадигмы - проблема бывшего колониалиста.  

Не был легким и наш путь, в котором акция 23 августа стала лишь одной из начальных кульминационных точек. Но он уже пройден. Мы вернулись Домой. Спустя внушительный для малой страны тридцатилетний срок  сказать об этом можно с уверенностью.

А для тех, кого в тот памятный день еще не было на свете, останутся воспоминания старших и пронзительные аэрофотоснимки Айварса Лиепиньша. Мне трудно судить, какими глазами будут смотреть на них следующие поколения. На мои же глаза всякий раз при виде этих фотографий наворачиваются слезы. И ничего с этим поделать я не могу.